10

К середине ноября, когда состоялся доклад Рози о ее работе над ДНК, я уже настолько разбирался в кристаллографии, что понимал почти все. А главное – я знал, на что следует обращать особое внимание. Выслушивая в течение шести недель рассуждения Фрэнсиса, я понял: вся соль в том, подтвердят ли новые рентгенограммы, полученные Рози, спиральную структуру ДНК. И важны были лишь те подробности, которые могли оказаться полезными для построения молекулярных моделей. Однако уже через несколько минут стало ясно, что Рози избрала совершенно другой путь.

На ее доклад собралось человек пятнадцать. Быстрая и нервная манера ее речи вполне гармонировала с лишенным украшений старинным лекционным залом, где мы сидели. В ее словах не было и тени теплоты или кокетства. И все-таки она не показалась мне совсем неинтересной: время от времени я начинал прикидывать, как бы она выглядела, если бы сняла очки и сделала другую прическу. Но вскоре я сосредоточился на результатах ее рентгенографических исследований кристаллической ДНК.

Годы кропотливых, бесстрастных занятий кристаллографией наложили на Рози свой отпечаток. Нелегкое кембриджское образование она получила не затем, чтобы растрачивать его на пустяки. Она твердо знала, что установить строение ДНК можно только чисто кристаллографическим путем. Построение моделей ее не интересовало, и о триумфе Полинга с ?-спиралью она не упомянула ни единым словом. Становилось ясно, что пользоваться для раскрытия биологических структур грубыми моделями-игрушками можно лишь в самом крайнем случае. Конечно, Рози знала об успехе Лайнуса, но не видела никаких оснований подражать его чудачествам. И все его прошлые достижения лишний раз доказывали, что следует избрать другой путь: только гений его масштаба способен найти правильное решение, играя, как десятилетний ребенок. Свой доклад Рози рассматривала как предварительное сообщение, не содержащее никаких решающих выводов о структуре ДНК. Бесспорные же результаты будут получены не раньше, чем накопится достаточно данных для более тонкого кристаллографического анализа. Этот пессимистический взгляд на ближайшее будущее разделяла и небольшая группа работников лаборатории, пришедших ее послушать. И никто из них тоже ничего не сказал об использовании молекулярных моделей. Сам Морис задал ей только несколько вопросов технического характера, и обсуждение очень быстро закончилось – судя по выражению лиц слушателей, им либо было нечего добавить, либо воспитанность не позволяла им повторять то, что они уже говорили прежде.

Рентгенограмма кристаллической А-формы ДНК.

Может быть, они и хотели высказать какие-нибудь романтически-оптимистические прогнозы или хотя бы упомянуть о моделях, но никто не рискнул это сделать, опасаясь получить от Рози резкую отповедь. Что за удовольствие в такой сырой, туманный ноябрьский вечер выслушивать от женщины совет не совать нос не в свое дело? Сразу нахлынули бы неприятные воспоминания о младших классах школы…

Немного поговорив с Рози – позже я убедился, что эта нервная напряженность даже во время пустой светской болтовни была вообще для нее характерна, – мы с Морисом прошлись по Стрэнду, а потом направились в ресторан Чоя в Сохо. У Мориса было на редкость хорошее настроение. Он рассказывал подробно и неторопливо, как мало продвинулась Рози вперед за время работы в Кингз-колледже, несмотря на все ее сложные кристаллографические исследования. Хотя ее рентгенограммы были несколько более четкими, чем у него, она не смогла прибавить ничего существенного к его прежним выводам. Правда, она точнее измерила содержание воды в препаратах ДНК, но и здесь Морис сомневался в точности ее измерений.

Как ни странно, мое общество, по-видимому, приводило Мориса в хорошее расположение духа. Отчуждение, возникшее между нами в Неаполе в начале нашего знакомства, исчезло без следа. Его ободряло то, что я, специалист по фагам, придаю такое большое значение его работам. Похвалам прежних своих коллег-физиков он не придавал значения. Некоторые из них одобряли его решение заняться биологией, но положиться на их суждения он не мог. Ведь в биологии они ничего не понимали и, следовательно, просто говорили ему приятное из вежливости или даже из снисходительной жалости к человеку, который не выдержал отчаянного соревнования, воцарившегося в послевоенной физике.

Правда, некоторые биохимики оказывали ему активную и существенную помощь. Без них он вообще не смог бы проводить эти исследования. Именно они снабжали его препаратами высокоочищенной ДНК. Ему вполне хватало одной кристаллографии и без изучения биохимических методик, смахивающих на черную магию. С другой стороны, большинство специалистов в этой области ничем не напоминало тех блистательных людей, с которыми ему довелось работать над бомбой. Иногда ему даже казалось, что они не понимают всей важности ДНК.

И все-таки они были люди более знающие, чем большинство биологов. В Англии, а может быть, и во всем мире ботаники и зоологи в значительной части – довольно бестолковая публика. Даже на университетских кафедрах многие из них не решаются вести научную работу, а некоторые тратят время и силы на бессмысленную полемику о возникновении жизни или о том, как установить достоверность научного факта. И что еще хуже – можно было стать дипломированным биологом, не имея никакого представления о генетике. Впрочем, и от генетиков толку было мало. Казалось бы, без конца рассуждая о генах, они должны были заинтересоваться, что же это все-таки такое. Однако почти никто из них, по-видимому, не принимал всерьез данных, свидетельствующих о том, что гены состоят из ДНК. Это область химии! А им от жизни нужно было совсем другое: донимать студентов изучением недоступных пониманию частностей поведения хромосом или выступать по радио с изящно построенными и туманными рассуждениями о роли генетиков в нашу переходную эпоху переоценки ценностей.

А теперь, узнав, что специалисты по фагам относятся к ДНК серьезно, Морис возгорелся надеждой, что времена изменятся и ему не придется на каждом семинаре без конца растолковывать, почему его лаборатория так носится с ДНК. К тому времени, когда мы кончили есть, он исполнился новой энергии. Но тут внезапно в разговоре вновь всплыла Рози, и возможность по-настоящему мобилизовать усилия его лаборатории начала утрачивать реальность. Мы расплатились и вышли на ночную улицу.

11

На следующее утро я встретился с Фрэнсисом на Пэддингтонском вокзале. Мы договорились поехать на воскресенье в Оксфорд. Фрэнсис хотел посоветоваться с лучшим кристаллографом Англии Дороти Ходжкин, а я обрадовался случаю посмотреть Оксфорд. На перрон Фрэнсис явился в превосходном настроении. Ему ведь предстояло рассказать Дороти о том, как они с Биллом Кокреном успешно разработали теорию дифракции на спиралях. Теория была слишком изящна, чтобы не изложить ее самому: ведь такие слушатели, как Дороти, способные с полуслова понять ее значение, большая редкость.

Как только мы сели в вагон, Фрэнсис начал расспрашивать меня о докладе Рози. Я отвечал далеко не всегда точно и подробно, и Фрэнсиса явно рассердила моя привычка доверять памяти и ничего не записывать. Обычно, если предмет меня интересует, я запоминаю все, что мне нужно. На этот раз, однако, все вышло очень неудачно, потому что я еще недостаточно разбирался в языке кристаллографов. Самым досадным было то, что я не смог сообщить точные данные о содержании воды в образцах ДНК, которые Рози использовала для своих измерений. Рассказывая об этом Фрэнсису, я мог ошибиться на целый порядок.

Доклад Рози бесспорно слушал не тот человек.

Если бы Фрэнсис поехал сам, то подобные недоразумения не возникли бы. Это было наказание за чрезмерную щепетильность. Разумеется, увидев, что Фрэнсис уже обдумывает данные Рози, едва она успела их сообщить, Морис утратил бы душевный покой. В определенном смысле было бы несправедливо, если бы они оба узнали эти факты одновременно. Бесспорно, за Морисом оставалось право первенства.